Айрис отряхнула подол платья, к которому пристало несколько волосков из шкуры вомбаты.

– Идем. Нам действительно пора.

***

– Откровенно говоря, я совершенно не понимаю, зачем нам нужна эта глупая Академия! – разглагольствовал Россетти, отправляя в рот кусочки жареной куропатки. Он был хорош собой, этого Айрис не могла не признать, хотя и был намного ниже ростом, чем она ожидала. Когда Луис их представил, его макушка оказалась где-то на уровне ее носа, отчего Айрис захотелось пригнуться.

– Критики высказали свою позицию более чем недвусмысленно, а я считаю – раз они не хотят нас признать, мы тоже можем наплевать на их просвещенное мнение. Лично я в этом году не выставил ни одной картины, и поделом им!

– А тебе не кажется, что с нашей стороны было бы куда дальновиднее расшатать Академию, так сказать, изнутри? – возразил Милле. – Как греки поступили с Троей.

– Господи, Джон! Ты, должно быть, считаешь себя троянским конем, тогда как на самом деле ты – детская игрушечная лошадка!

Хант фыркнул, а Луис многозначительно взглянул на Айрис, словно говоря: «Видишь, я был прав». На нее, однако, прямота Россетти произвела скорее благоприятное впечатление, и она, небрежно кивнув в ответ, стала с любопытством разглядывать просторный обеденный зал – его высокие и узкие окна, изящные гипсовые розетки на потолке и широкий резной карниз. В очаге ревел огонь, хотя погода стояла довольно теплая.

За полированным столом их было шестеро: Уильям Холмен Хант, Джон Милле, Данте Габриэль Россетти, Лиззи Сиддал и Луис. Остальные члены Прерафаэлитского братства – брат Габриэля Уильям, Томас Вульнер и Фредерик Стефенс были заняты и прийти не смогли. («Они нас сторонятся, – заметил по этому поводу Россетти. – За исключением разве что Уильяма – ему надо кормить семью, поэтому он действительно много работает».)

Напротив Айрис сидела Лиззи Сиддал. Она была очень хороша собой, чего, собственно, Айрис и ожидала. Ее бледная кожа была гладкой, как самый лучший фарфор, так что казалось – одно неосторожное движение, и она может треснуть; золотисто-рыжие волосы рассыпались по плечам, а черты были столь безупречны, что казались кукольными. На лице Лиззи отпечаталась такая глубокая сосредоточенность и внимание, что Айрис почти не сомневалась – как и она сама, Лиззи старается запомнить, впитать в себя все, что услышит. Сейчас Айрис было трудно представить, что эта девушка когда-то была модисткой с Крэнборн-элли (на мгновение ей вспомнилось, как отзывалась о них миссис Солтер: «Визгливые торговки шляпками и корсетами, никакой скромности, никакой порядочности!») – с таким спокойным достоинством она держалась. Сама Айрис чувствовала себя несколько менее уверенно, главным образом потому, что никак не могла понять, зачем ее и Лиззи пригласили сегодня сюда. Насколько она знала, подобные совместные ужины происходили достаточно регулярно и предназначались только для джентльменов. Сначала Айрис подумала – это потому, что и она, и Лиззи Сиддал хотят научиться писать картины, но, когда Россетти со смехом поведал собравшимся, с каким беспокойством отнесся к его занятиям домовладелец, у которого художник арендовал студию («Он прямо в глаза посоветовал мне относиться к моим натурщицам, как подобает джентльмену, поскольку некоторые художники, видите ли, способны скомпрометировать искусство ради утоления своих грубых страстей!»), ей вдруг пришло в голову, что поскольку все прочие натурщицы были самыми обыкновенными шлюхами, их двоих позвали на ужин только потому, что они выглядели достаточно респектабельно.

Лиз Сиддал действительно держалась безупречно, да и за столом она явно умела себя вести. Она едва прикоснулась к жюльену, отказалась от рыбы и теперь отщипывала от перепелиной грудки крошечные кусочки и отправляла их в рот. Глядя на нее, Айрис невольно припомнила, как учила ее хорошим манерам мать. В приличном обществе, говорила она, ешь как можно меньше; не ешь, а клюй, как птичка, но удержаться было невероятно трудно. Еда на столе была такой вкусной, что Айрис дочиста обглодала перепелиные кости и даже положила себе вторую порцию маслянистого картофельного пюре. Если бы можно было вылизать тарелку, ей-богу, она бы это сделала!

– Замечательно вкусны эти пташки, – заметил Россетти, имея в виду перепелов. – Только очень уж малы. Иногда так и хочется проглотить одну целиком. – И, оторвав крылышко, он отправил его в рот и принялся жевать, гримасничая и хрустя тонкими косточками.

– Попробуй, проглоти, – посоветовал Хант, смеясь. – Но предупреждаю: завтра утром, когда пойдешь в уборную, тебя ожидает несколько неприятных минут.

– Тише, тише, здесь дамы! – воскликнул Милле, но Айрис, бросив взгляд на Лиззи, заметила, что та прячет улыбку.

– О, наш нежный чувствительный пол! – воскликнул Россетти. – Прошу прощения у леди; я, кажется, действительно немного забылся.

И, опустив руку под стол, он нашел ладонь Лиззи и сжал, а Айрис поспешила отвести взгляд. Художник и его модель о чем-то тихо переговаривались, наклонившись друг к другу так близко, что их головы почти соприкасались, и Айрис подумала: и они еще пытаются делать вид, будто не влюблены! Как ни тихо они шептали, до нее долетали обрывки фраз: «мой дорогой философ», «милая Сид» и так далее.

Луис, сидевший рядом с Айрис, уткнулся взглядом в тарелку.

– Над чем ты сейчас работаешь? – обратился он к Ханту, как-то слишком громко загремев своим столовым серебром.

Хант пустился в пространные рассуждения о картине из деревенской жизни, на которой непременно должны быть пастух и пастушка, потом – совершенно неожиданно для Айрис – переключился на Евангелие и заговорил о полотне, которое он собирался назвать «Свет мира». Подключившийся к разговору Милле рассказал о картине «Офелия», которую он задумал, – о том, как трудно будет передать выражение спокойствия и печали на лице утонувшей девушки, о символическом значении незабудок, маков, нарциссов, фритилярий и других цветов, которые должны окружать мертвое тело.

– Для этой картины, – воскликнул он, разгорячась, – мне понадобится невероятно красивая натура, да только где ее взять?

– Попробуй использовать Лиззи, – предложил Россетти.

– Я готова! – тотчас откликнулась Лиззи Сиддал. – «Гамлет» – мое любимое произведение у Шекспира.

– А-а!.. – ухмыльнулся Россетти. – Я вижу, что не зря занимался твоим образованием! Похоже, мы все скоро перейдем на шекспировские сюжеты.

Хант согласно кивнул, а Милле сказал, обращаясь к Лиз:

– Тебе придется позировать в ванне с водой. Это будет не очень удобно, хотя я, конечно, попробую подогреть воду. Что-нибудь да придумается.

– В ванне с водой? – переспросила Лиззи. – Но я пока не готова погибнуть ради искусства.

– Что касается меня, – снова вступил Россетти, прикуривая от свечи толстенькую сигару, – то я еще не решил, какая картина будет у меня следующей. Мне хотелось бы написать Данте и Беатриче. Например, как поэт встречает возлюбленную после ее смерти.

Луис фыркнул.